Горе человеку которому необходимо проехать город не вдоль а поперек как понять

Илья Ильф, Евгений Петров. Одноэтажная АмерикаПопытка посмотреть на Нью-Йорк из автомобиля не удалась. Мы ехали по
довольно темным и мрачным улицам. Иногда что-то адски гудело под ногами,
иногда что-то грохотало над головой. Когда мы останавливались перед
светофорами, бока стоящих рядом с нами машин заслоняли все. Шофер несколько
раз оборачивался и переспрашивал адрес. Как видно, его волновал английский
язык, на котором мы объяснялись. Иногда он посматривал на нас поощрительно,
и на лице у него было написано: «Ничего, не пропадете! В Нью-Йорке еще никто
не пропадал».
Тридцать два кирпичных этажа нашего отеля уходили в ночное рыжеватое
небо.
Покамест мы заполняли короткие регистрационные карточки, два человека
из прислуги любовно стояли над нашим багажом. У одного из них висел на шее
блестящий круг с ключом той комнаты, которую мы выбрали. Лифт поднял нас на
двадцать седьмой этаж. Это был широкий и спокойный лифт гостиницы, не очень
старой и не очень новой, не очень дорогой и, к сожалению, не очень дешевой.
Номер нам понравился, но смотреть на него мы не стали. Скорей на улицу,
в город, в грохот. Занавески на окнах трещали от свежего морского ветра. Мы
бросили свои пальто на диван, выбежали в узкий коридор, застланный узорным
бобриком, и лифт, мягко щелкая, полетел вниз. Мы значительно посмотрели друг
на друга. Нет, это все-таки событие! В первый раз в жизни мы идем гулять по
Нью-Йорку.

Тонкий, почти прозрачный полосато-звездный флаг висел над входом в наш
отель. По другую сторону улицы стоял полированный куб гостиницы
«Уолдорф-Астория». В проспектах она называется лучшей гостиницей в мире.
Окна «лучшей в мире» ослепительно сияли, а над входом висели целых два
национальных флага. Прямо на тротуаре, у обочины, лежали завтрашние номера
газет. Прохожие нагибались, брали «Нью-Йорк Таймс» или «Геральд Трибюн» и
клали два цента на землю, рядом с газетами. Продавец куда-то ушел. Газеты
были прижаты к земле обломком кирпича, совсем так, как это делают московские
старухи газетчицы, сидя в своих фанерных киосках. Цилиндрические мусорные
баки стояли на углах перекрестка. Из одного бака выбрасывалось громадное
пламя. Как видно, кто-то швырнул туда горящий окурок, и нью-йоркский мусор,
состоящий главным образом из газет, загорелся. Полированные стены
«Уолдорф-Астории» осветились тревожным красным светом. Прохожие улыбались,
отпуская на ходу замечания. К месту происшествия уже двигался полицейский с
решительным лицом. Придя к мысли, что нашему отелю не угрожает красный
петух, мы пошли дальше.

В магазинных витринах 42-й улицы зима была в полном разгаре. В одной
витрине стояли семь элегантных восковых дам с серебряными лицами. Все они
были в чудных каракулевых шубах и бросали друг на друга загадочные взгляды.
В соседней витрине дам было уже двенадцать. Они стояли в спортивных
костюмах, опершись на лыжные палки. Глаза у них были синие, губы красные, а
уши розовые. В других витринах стояли молодые манекены с седыми волосами или
чистоплотные восковые господа в недорогих, подозрительно прекрасных
костюмах. Но мы не обращали внимания на все это магазинное счастье. Другое
нас поразило.
Во всех больших городах мира всегда можно найти место, где люди смотрят
в телескоп на луну. Здесь, на 42-й, тоже стоял телескоп. Он помещался на
автомобиле.
Телескоп был направлен в небо. Заведовал им обыкновенный человек, такой
же самый, какого можно увидеть у телескопа в Афинах, или в Неаполе, или в
Одессе. И такой же у него был нерадостный вид, какой имеют эксплуататоры
уличных телескопов во всем мире.

Из каких-то люков, вделанных в мостовую и прикрытых круглыми
металлическими крышками, пробивался пар. Мы долго не могли понять, откуда
этот пар берется. Красные огни реклам бросали на него оперный свет.
Казалось, вот-вот люк раскроется и оттуда вылезет Мефистофель и,
откашлявшись, запоет басом прямо из «Фауста»: «При шпаге я, и шляпа с пером,
и денег много, и плащ мой драгоценен».
И мы снова устремились вперед, оглушенные криком газетчиков. Они ревут
так отчаянно, что, по выражению Лескова, надо потом целую неделю голос лопа-
той выгребать.
Нельзя сказать, что освещение 42-й улицы было посредственным. И все же
Бродвей, освещенный миллионами, а может быть, и миллиардами электрических
лампочек, наполненный вертящимися и прыгающими рекламами, устроенными из
целых километров цветных газосветных трубок, возник перед нами так же
неожиданно, как сам Нью-Йорк возникает из беспредельной пустоты
Атлантического океана.
Мы стояли на самом популярном углу в Штатах, на углу 42-й и Бродвея.
«Великий Белый Путь», как американцы титулуют Бродвей, расстилался перед
нами.

Здесь электричество низведено (или поднято, если хотите) до уровня
дрессированного животного в цирке. Здесь его заставили кривляться, прыгать
через препятствия, подмигивать, отплясывать. Спокойное эдисоновское
электричество превратили в дуровского морского льва. Оно ловит носом мячи,
жонглирует, умирает, оживает, делает все, что ему прикажут. Электрический
парад никогда не прекращается. Огни реклам вспыхивают, вращаются и гаснут,
чтобы сейчас же снова засверкать; буквы, большие и маленькие, белые, красные
и зеленые, бесконечно убегают куда-то, чтобы через секунду вернуться и
возобновить свой неистовый бег.
На Бродвее сосредоточены театры, кинематографы и дансинги города.
Десятки тысяч людей движутся по тротуарам. Нью-Йорк один из немногих городов
мира, где население гуляет на определенной улице. Подъезды кино освещены
так, что, кажется, прибавь еще одну лампочку — и все взорвется от
чрезмерного света, все пойдет к чертям собачьим. Но эту лампочку некуда было
бы воткнуть, нет места. Газетчики поднимают такой вой, что на выгребание
голоса нужна уже не неделя, нужны годы упорного труда.

Высоко в небе, на
каком-то несчитанном этаже небоскреба «Парамаунт», пылает электрический
циферблат. Не видно ни звезд, ни луны. Свет реклам затмевает все. Молчаливым
потоком несутся автомобили. В витринах среди клетчатых галстуков вертятся и
даже делают сальто маленькие светящиеся ярлыки с ценами. Это уже
микроорганизмы в космосе бродвейского электричества. Среди ужасного галдежа
спокойный нищий играет на саксофоне. Идет в театр джентльмен в цилиндре, и
рядом с ним обязательно дама в вечернем платье с хвостом. Как лунатик,
движется слепец со своей собакой-поводырем. Некоторые молодые люди
прогуливаются без шляп. Это модно. Сверкают под фонарями гладко зачесанные
волосы. Пахнет сигарами, и дрянными и дорогими.

Человек, впервые приехавший, может безбоязненно покинуть свой отель и
углубиться в нью-йоркские дебри. Заблудиться в Нью-Йорке трудно, хотя многие
улицы удивительно похожи друг на друга. Секрет прост. Улицы делятся на два
вида: продольные — авеню и поперечные — стриты. Так распланирован остров
Манхэттен. Параллельно друг другу идут Первая, Вторая и Третья авеню.
Дальше, параллельно им — Лексингтон-авеню, Четвертая авеню, продолжение
которой от Центрального вокзала носит название Парк-авеню (это улица
богачей), Медисон-авеню, торговая красивая Пятая авеню, Шестая, Седьмая и
так далее. Пятая авеню делит город на две части — Восток и Запад. Все эти
авеню (а их немного) пересекают стриты, которых несколько сот. И если авеню
имеют какие-то отличительные признаки (одни шире, другие уже, над Третьей и
Седьмой проходит надземка, на Парк-авеню посредине разбит газон, на Пятой
авеню высятся «Импайр Стейт Билдинг» и «Радио-сити»), то стриты совсем уже
схожи друг с другом и их едва ли может отличить по внешним признакам даже
старый нью-йоркский житель.
Нью-йоркскую геометрию нарушает извилистый Бродвей, пересекающий город
вкось и протянувшийся на несколько десятков километров.

Основные косяки пешеходов и автомобилей движутся по широким авеню. Под
ними проложены черные и сырые, как угольные шахты, четырехколейные туннели
собвея. Над ними гремит железом «элевейтед» (надземка). Тут есть все виды
транспорта — и несколько старомодные двухэтажные автобусы и трамваи.
Вероятно, в Киеве, уничтожившем трамвайное движение на главной улице, очень
удивились бы, узнав, что трамвай ходит даже по Бродвею — самой оживленной
улице в мире. Горе человеку, которому необходимо проехать город не вдоль, а
поперек, и которому к тому же взбрела в голову безумная идея — взять для
этой цели такси-кеб. Такси сворачивает на стрит и сразу попадает в
хроническую пробку. Покуда полицейские гонят фыркающее автомобильное стадо
по длиннейшим авеню, в грязноватых узких стритах собираются негодующие
полчища неудачников и безумцев, проезжающих город не вдоль, а поперек.
Очередь вытягивается на несколько кварталов, шоферы ерзают на своих
сиденьях, пассажиры нетерпеливо высовываются из окон и, откинувшись назад, в
тоске разворачивают газеты.
Трудно поверить, но какие-нибудь семьдесят лет тому назад на углу Пятой
авеню и 42-й улицы, на том месте, где за пять минут скопляется такое
количество автомобилей, какого нет во всей Польше, стоял деревянный
постоялый двор, выставивший к сведению мистеров проезжающих два
многозначительных плаката:

НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ ЛОЖИТЬСЯ В ПОСТЕЛЬ
В САПОГАХ

ЗАПРЕЩЕНО ЛОЖИТЬСЯ В ОДНУ ПОСТЕЛЬ
БОЛЬШЕ, ЧЕМ ШЕСТИ ПОСТОЯЛЬЦАМ

Перед магазином готового платья спокойно прогуливался человек. На спине
и на груди он нес два одинаковых плаката: «Здесь бастуют». На следующей
улице шагали взад и вперед еще несколько пикетчиков. Над большой витриной
углового магазина, несмотря на солнечное утро, светились синие электрические
буквы — «Кафетерия». Кафетерия была большая, очень светлая и очень чистая. У
стен стояли стеклянные прилавки, заставленные красивыми, аппетитными
кушаньями. Слева от входа находилась касса. Справа — металлическая тумбочка
с небольшим поперечным разрезом, как у копилки. Из разреза торчал кончик
синего картонного билетика. Все входящие дергали за такой кончик. Дернули и
мы. Раздался мелодичный удар колокола. В руках оказался билет, а из разреза
копилки выскочил новый синий кончик. Далее мы принялись делать то же, что
нью-йоркцы, прибежавшие в кафетерию наскоро позавтракать. Мы сняли со
специального столика по легкому коричневому подносу, положили на них вилки,
ложки, ножи и бумажные салфетки и, чувствуя себя крайне неловко в толстых
пальто и шляпах, подошли к правому краю застекленного прилавка. Вдоль
прилавка во всю его длину шли три ряда никелированных трубок, на которые
было удобно класть поднос, а затем, по мере того как он заполняется блюдами,
толкать его дальше. Прилавок, собственно, представлял собой огромную скрытую
электрическую плиту. Тут грелись супы, куски жаркого, различной толщины и
длины сосиски, окорока, рулеты, картофельное пюре, картофель жареный и
вареный и сделанный в виде каких-то шариков, маленькие клубочки брюссельской
капусты, шпинат, морковь и еще множество различных гарниров.

Когда мы ехали в Америку, мы не учли одной вещи — «госпиталити»,
американского гостеприимства. Оно беспредельно и далеко оставляет позади все
возможное в этом роде, включая гостеприимство русское, сибирское или
грузинское. Первый же знакомый американец обязательно пригласит вас к себе
домой (или в ресторан) распить с ним коктейль. На коктейле будет десять
друзей вашего нового знакомого. Каждый из них непременно потащит вас к себе
на коктейль. И у каждого из них будет по десять или пятнадцать приятелей. В
два дня у вас появляется сто новых знакомых, в неделю — несколько тысяч.
Пробыть в Америке год — просто опасно: можно спиться и стать бродягой.
Все несколько тысяч наших новых друзей была полны одним желанием —
показать нам все, что мы только захотим увидеть, пойти с нами, куда только
мы не пожелаем, объяснить нам все, чего мы не поняли. Удивительные люди
американцы — и дружить с ними приятно, и дело легко иметь.
Мы почти никогда не были одни. Телефон в номере начинал звонить с утра
и звонил, как в комендатуре. В редкие и короткие перерывы между встречами с
нужными и интересными людьми мы думали об идеальном существе, которого нам
так не хватало. Даже развлекались мы самым деловым образом, подхлестываемые
советами.
— Вы должны это посмотреть, иначе вы не узнаете Америки!
— Как? Вы еще не были в бурлеске? Но тогда вы не видели Америки! Ведь
это самое вульгарное зрелище во всем мире. Это можно увидеть только в
Америке!
— Как? Вы еще не были на автомобильных гонках? Простите, тогда вы еще
не знаете, что такое Америка!

Откуда взялась эта необычная фраза? Как можно что-то знать «поперек и вдоль»? На первый взгляд, фраза действительно звучит довольно странно, однако объяснить ее значение все же можно.

Что хотят этим сказать

Чаще всего выражение применяется, когда человек говорит, что он во всех тонкостях и подробностях изучил какую-то местность. Яркий пример использования этого словосочетания встречаем у А. С. Пушкина: «Сторона-то мне знакомая, — отвечал дорожный, — слава Богу, объезжена вдоль и поперек». Это означает, что он хорошо знает всю округу, всю ее исколесил на своем тарантасе и отлично ориентируется здесь.

Если попытаться глубже понять, что значит «вдоль и поперек», лучше всего разобрать каждое слово отдельно. Итак, слово «вдоль» означает «по длине, по длинной стороне». В свою очередь, «поперек» означает «по ширине», или «по короткой стороне». Конечно, сложно представить, что человек, изучающий местность, будет ходить туда-сюда по прямым линиям, тогда откуда же взялась эта фраза?

Если представить это словосочетание в виде образа, можно увидеть, как в старину ткачихи ткали холсты, прокладывая продольные и поперечные нити. Переплетение этих нитей было очень прочным, они плотно ложились друг к другу. Возможно, отсюда и родилась эта фраза? Насколько тесно ложатся нити в ткани, настолько подробно и изучена местность.

По отношению к людям

Иногда и о людях говорят, что знают их «поперек и вдоль». Несомненно, здесь не имеют в виду изучение анатомического строения тела человека, хотя врачи вполне могут и так сказать. В повседневной жизни, скорее всего, эта фраза применяется как символ того, что человека мы знаем очень хорошо и давно с ним знакомы. Тут можно привести аналогию с поговоркой «съесть пуд соли» с кем-то. То есть быть с человеком на протяжении длительного времени и хорошо его изучить.

Так могут сказать друг о друге близкие люди, родные или коллеги, проработавшие вместе много лет. Как правило, за долгие годы совместной жизни или работы люди попадают во множество ситуаций, которые помогают им в тонкостях узнать характер родственника или коллеги, его личные качества и сложить устойчивое мнение об этом человеке. Тогда можно смело говорить о том, что «я знаю Ивана Ивановича Иванова поперек и вдоль».

Другие случаи применения словосочетания

В словарях встречаются и другие значения этого словосочетания. К примеру, есть короткая молитва, которую читала женщина, провожая мужа в дальний путь: «Побереги Бог мужа вдоль и поперек, а я без него ни за порог».

Когда мастер дает задание рабочим, он может сказать, чтобы они изучили инструкцию поперек и вдоль — то есть очень подробно и скрупулезно. Этим подчеркивается важность работы.

Иногда употребляется как выражение противоречия в чем-то: «глядит вдоль, а живет поперек». То есть говорит одно, а делает другое, делает все наоборот. Или когда человек выражает несогласие с чьим-то мнением.

Эту же фразу применяют, когда что-то сильно перекосилось или нужно найти в помещении какую-то вещь, когда что-то подробно изучают или лист бумаги исписан плотно в разных направлениях. Как правило, это бывает, если бумаги больше нет, а записи делать надо.

Делаем вывод

Как различить «вдоль» и «поперек»? Когда речь идет, к примеру, о складывании листа бумаги сначала по длине, а потом по ширине, или о складывании куска ткани, то различают стороны соответственно по этим параметрам. В нашем случае словосочетание не относится к механическим понятиям, поэтому разделять слова мы не будем. Достаточно понять, что оно означает «хорошо знать, изучить, понимать» место, человека, явление или предмет. Или всесторонне изучить какую-то тему либо проблему.

В старых словарях эта фраза пишется несколько иначе: «и вдоль, и поперек». Однако значение по-прежнему остается то же.

И постоянно люди стремятся к тому, чтобы именно так все знать — во всех подробностях.

На комоде мы нашли толстенькую книгу в черном переплете. На книге стояла золотая марка отеля. Книга оказалась библией. Этот старинный труд был приспособлен для деловых людей, время которых чрезвычайно ограничено. На первой странице было оглавление, специально составленное заботливой администрацией отеля:

«Для успокоения душевных сомнений – страница такая-то, текст такой-то.

При семейных неприятностях – страница такая-то, текст такой-то.

При денежных затруднениях – страница, текст.

Для успеха в делах – страница, текст».

Эта страница была немного засалена.

Мы отворили окна. Здесь они отворяются тоже на американский манер, совсем не так, как в Европе. Их надо подымать, как окно в вагоне железной дороги.

Наши комнатки выходили окнами на три стороны. Внизу лежал ночной Нью-Йорк.

Что может быть заманчивей огней чужого города, тесно заполнивших весь этот обширный чужой мир, который улегся спать на берегу Атлантического океана! Оттуда, со стороны океана, дул теплый, ветер. Совсем вблизи возвышались несколько небоскребов. Казалось, до них нетрудно дотянуться рукой. Их освещенные окна можно было пересчитать. Дальше огни становились все гуще. Среди них были особенно яркие, протянувшиеся прямыми, иногда чуть изогнутыми цепочками (вероятно, уличные фонари). Еще дальше сверкал сплошной золотой припорох мелких огней, потом шла темная, неосвещенная полоска (Гудзон? Или, может быть, Восточная река?). И опять – золотые туманности районов, созвездия неведомых улиц и площадей. В этом мире огней, который сперва казался остановившимся, можно было заметить некоторое движение. Вот по реке медленно прошел красный огонек катера. По улице проехал очень маленький автомобиль. Иногда вдруг где-то на том берегу реки, мигнув, потухал крохотный, как частица пыли, огонек. Наверно, один из семи миллионов нью-йоркских жителей лег спать, потушив свет. Кто он? Клерк? Или служащий надземной дороги? А может быть, легла спать одинокая девушка-продавщица (их так много в Нью-Йорке). И сейчас, лежа под двумя тонкими одеялами, взволнованная пароходными гудками с Гудзона, она видит в своих мечтах миллион долларов (1000000!).

Нью-Йорк спал, и миллионы электрических ламп сторожили его сон. Спали выходцы из Шотландии, из Ирландии, из Гамбурга и Вены, из Ковно и Белостока, из Неаполя и Мадрида, из Техаса, Дакоты и Аризоны, спали выходцы из Латинской Америки, из Австралии, Африки и Китая. Спали черные, белые и желтые люди. Глядя на чуть колеблющиеся огни, хотелось поскорее узнать: как работают эти люди, как развлекаются, о чем мечтают, на что надеются, что едят?

Наконец, совершенно обессиленные, улеглись и мы, Для первого дня впечатлений оказалось слишком много. Нью-Йорк невозможно поглощать в таких больших дозах. Это ужасное и в то же время приятное ощущение, когда тело лежит на удобной американской кровати в состоянии полного покоя, а мысль продолжает качаться на «Нормандии», ехать в свадебной каретке такси, бежать по Бродвею, продолжает путешествовать.

Утром, проснувшись на своем двадцать седьмом этаже и выглянув в окно, мы увидели Нью-Йорк в прозрачном утреннем тумане.

Это была, что называется, мирная деревенская картинка. Несколько белых дымков подымались в небо, а к шпилю небольшой двадцатиэтажной избушки был даже прикреплен идиллический цельнометаллический петушок. Шестидесятиэтажные небоскребы, которые вчера вечером казались такими близкими, были отделены от нас по крайней мере десятком красных железных крыш и сотней высоких труб и слуховых окон, среди которых висело белье и бродили обыкновенные коты. На брандмауэрах виднелись рекламные надписи. Стены небоскребов были полны кирпичной скуки. Большинство зданий Нью-Йорка выложено из красного кирпича.

Нью-Йорк открывался сразу в нескольких плоскостях. Самую верхнюю плоскость занимали главы небоскребов, более высоких, чем наш. Они были увенчаны шпилями, стеклянными или золотыми куполами, горевшими на солнце, либо башенками с большими часами. Башенки тоже были с четырехэтажный дом. На следующей плоскости, целиком открытой нашему взору, кроме труб, слуховых окон и котов, можно было увидеть плоские крыши, на которых помещался небольшой одноэтажный домик с садиком, чахлыми деревцами, кирпичными аллейками, фонтанчиком и дачными соломенными креслами. Здесь можно чудесно, почти как на Клязьме, провести время, вдыхая бензиновый запах цветочков и прислушиваясь к мелодичному вою надземной железной дороги. Она занимала следующую плоскость города Нью-Йорка. Линии надземки стоят на железных столбах и проходят на уровне вторых и третьих этажей и лишь в некоторых местах города повышаются до пятых и шестых. Это странное сооружение время от времени издает ужасающий грохот, от которого стынет мозг. От него здоровые люди становятся нервными, нервные – сходят с ума, а сумасшедшие прыгают в своих пробковых комнатках и ревут, как львы. Чтобы увидеть последнюю основную плоскость – плоскость улиц, нужно было перегнуться из окна и заглянуть вниз под прямым углом. Там, как в перевернутый бинокль, был виден перекресток с маленькими автомобилями, пешеходами, брошенными на асфальт газетами и даже двумя рядами блестящих пуговок, укрепленных в том месте, где прохожим разрешается переходить улицу.

Из другого окна виднелась река Гудзон, отделяющая штат Нью-Йорк от штата Нью-Джерси. Дома, доходящие до Гудзона, принадлежат городу Нью-Йорку, а дома на той стороне реки – городу Джерсисити. Нам сказали, что это странное на первый взгляд административное деление имеет свои удобства. Можно, например, жить в одном штате, а работать в другом. Можно также заниматься спекуляциями в Нью-Йорке, а налоги платить в Джерси. Там они, кстати, не так велики. Это как-то скрашивает серую, однообразную жизнь биржевика. Можно жениться в Нью-Йорке, а в Нью-Джерси развестись. Или наоборот. Смотря по тому, где закон о разводе мягче или где бракоразводный процесс стоит дешевле. Мы, например, покупая автомобиль, для того чтобы совершить на нем путешествие по стране, – застраховали его в Нью-Джерси, что и стоило на несколько долларов меньше, чем в Нью-Йорке.

Глава четвертая

Аппетит уходит во время еды

Человек, впервые приехавший, может безбоязненно покинуть свой отель и углубиться в нью-йоркские дебри. Заблудиться в Нью-Йорке трудно, хотя многие улицы удивительно похожи друг на друга. Секрет прост. Улицы делятся на два вида: продольные – авеню и поперечные – стриты. Так распланирован остров Манхэттен. Параллельно друг другу идут Первая, Вторая и Третья авеню. Дальше, параллельно им – Лексингтон-авеню, Четвертая авеню, продолжение которой от Центрального вокзала носит название Парк-авеню (это улица богачей), Медисон-авеню, торговая красивая Пятая авеню, Шестая, Седьмая и так далее. Пятая авеню делит город на две части – Восток и Запад. Все эти авеню (а их немного) пересекают стриты, которых несколько сот. И если авеню имеют какие-то отличительные признаки (одни шире, другие уже, над Третьей и Седьмой проходит надземка, на Парк-авеню посредине разбит газон, на Пятой авеню высятся «Импайр Стейт Билдинг» и «Радио-сити»), то стриты совсем уже схожи друг с другом и их едва ли может отличить по внешним признакам даже старый нью-йоркский житель.

Нью-йоркскую геометрию нарушает извилистый Бродвей, пересекающий город вкось и протянувшийся на несколько десятков километров.

Основные косяки пешеходов и автомобилей движутся по широким авеню. Под ними проложены черные и сырые, как угольные шахты, четырехколейные туннели собвея. Над ними гремит железом «элевейтед» (надземка). Тут есть все виды транспорта – и несколько старомодные двухэтажные автобусы и трамваи. Вероятно, в Киеве, уничтожившем трамвайное движение на главной улице, очень удивились бы, узнав, что трамвай ходит даже по Бродвею – самой оживленной улице в мире. Горе человеку, которому необходимо проехать город не вдоль, а поперек, и которому к тому же взбрела в голову безумная идея – взять для этой цели такси-кеб. Такси сворачивает на стрит и сразу попадает в хроническую пробку. Покуда полицейские гонят фыркающее автомобильное стадо по длиннейшим авеню, в грязноватых узких стритах собираются негодующие полчища неудачников и безумцев, проезжающих город не вдоль, а поперек. Очередь вытягивается на несколько кварталов, шоферы ерзают на своих сиденьях, пассажиры нетерпеливо высовываются из окон и, откинувшись назад, в тоске разворачивают газеты.

вдоль и поперек

Синонимы: